Учитель - Страница 61

К оглавлению

– А теперь скажи мне, – вполголоса начал Мишата, когда они отошли от дома, – почему ты в церковь отказываешься ходить?

– Не хочу, – хмыкнул Нечай.

– Ты, может, раскольник? – еще тише спросил брат.

– Нет. Я не раскольник, – успокоил его Нечай.

– Тогда объясни мне, почему?

– Думаешь, я на самом деле оборотень? – Нечай насмешливо посмотрел на брата снизу вверх.

– Нет, не думаю, – Мишата сплюнул, – я просто хочу понять.

– Мне этого не объяснить.

Право, не рассказывать же Мишате про рыжего Парамоху, про писание, полное ханжества и жестокости, про балаган, которым была смерть Иисуса…

– А ты попробуй. Может, я пойму.

Нечай скривился.

– Я был в монастырской тюрьме… – сказал он.

Мишата остановился и посмотрел на него удивленно и пристально.

– Как ты туда попал?

– Я отказался от причастия. Они думали, я раскольник.

– И после этого ты устраиваешь все вот это? – чуть не закричал брат, – тебе что, мало?

Нечай пожал плечами.

– Для тебя это так важно? Не ходить в церковь? – Мишата немного смягчился и, похоже, расстроился.

– Наверно. Я не знаю. Я просто не хочу. Теперь я их всех ненавижу.

– Ты напрасно так… Отец Афанасий, конечно, не ангел, но он зла никому не хочет. А Бог… он нас любит, как своих детей…

– Отец Афанасий – дурак, выжига и лентяй. Про бога я тебе ничего говорить не стану, но мне его любви что-то больше не хочется. Он меня в школе любил шесть лет, а потом еще в монастыре пять. В монастыре он любил меня крепче. Если б отцы так любили своих детей, людей бы на свете уже не осталось, все бы давно были ангелами на небе. Пойдем. Ты куда-то меня вел.

Мишата вздохнул и пошел вперед.

– Нет, я не знаю, но ты в чем-то неправ, – через минуту сказал он, – ты же бессмертную душу губишь, не страшно?

– Нисколько.

– Я тебя не осуждаю, я понимаю… Я сейчас знаешь что вспомнил? Как ты маленьким однажды в воскресенье целую охапку черемухи наломал и в церковь принес… Помнишь?

– Помню, – Нечай насупился.

– Запах какой чудный стоял… Тебя Афонька спросил, зачем, а ты ответил: чтоб всем хорошо было.

Тогда он и вправду хотел, чтобы всем было хорошо. Начиналось лето, пели птицы, цвела черемуха: Нечай помнил этот день, и радость, которая внезапно охватила его на рассвете – просто так, безо всякой причины – и траву в холодной росе, и шершавый ствол черемухи, на который он карабкался, чтоб посмотреть за лес. Ему казалось, что белые цветы, с их пьяным, сладким запахом, украсят мрачноватую церковь, и все обрадуются вместе с ним.

– Может быть, – Нечаю не хотелось это вспоминать, – я тогда не знал, что от черемухи болит голова. А куда мы идем?

– К повитухе, – ответил Мишата.

Нечай не удержался от смеха:

– Что я у повитухи-то забыл, а?

– С ее отцом хочу поговорить. Ты помнишь его?

Нечай помнил. Детьми они его очень боялись, и никто не знал его имени. Только тогда он звался не отцом повитухи, а мужем повитухи. Жена его умерла не так давно, и теперь дочь принимала роды у всех рядковских баб. А ее отец… Вообще-то, был он и гробовщиком, и могильщиком, но, кроме этого, мыл и обряжал покойников перед похоронами и присматривал за кладбищем. Мальчиком Нечай вместе с товарищами бегал подсматривать в окно его «мастерской».

Дом повитухи стоял чуть на отшибе, на Западном конце Рядка, и за его огородом начинался перелесок, где густо и соблазнительно росла земляника. Но никто ее не брал – говорили, что земляника там растет, потому что гробовщик специально поливает ее водой, которой моет покойников. Сутулая, длиннорукая и долговязая фигура гробовщика издали напоминала поднявшегося из земли мертвеца: ходил он степенно, медленно и пошатываясь, и встретить его в сумерках один на один почиталось у мальчишек подвигом.

– Да я и помирать вроде пока не собираюсь… – пробормотал Нечай, – или с живого мерку снимать сподручней?

– Ерунду не городи, – фыркнул Мишата, – поговорить с ним хочу.

Говорили, что имя гробовщика, кроме его родителей, знал только Афонька. Пояснял это гробовщик тем, что вокруг покойников всегда черти вьются, в ад норовят утащить. Ну, а зная имя, черти и живого человека могут окрутить. Вот и хранил гробовщик имя в тайне от всех, чтоб черти его ни у кого не выведали. Нечай мог над этим только посмеяться, но Афонька, похоже, относился к мнению гробовщика с уважением. В церкви гробовщик появлялся редко, только перед большими праздниками, и общества не любил: жил замкнуто, нелюдимо, был молчалив и неприветлив.

Его дочь и лошадиным лицом, и характером пошла в отца, замуж к сорока годам так и не вышла, но повитухой слыла отменной: на тяжелые роды ее звали и в соседние деревни, и к дворовым Тучи Ярославича. Она развешивала выстиранное белье, и первой встретила Мишату и Нечая во дворе.

– Это кто ж к нам пожаловал? Никак, Бондарево семейство? Полеве, вроде, рано еще рожать, на вербное воскресенье прибавления ждем.

– Мы к отцу твоему. Пустишь? – спросил Мишата.

– А что вам надо от него, а?

– Не твое дело.

– А не мое, так и не пущу! – повитуха уперла руки в крутые бедра.

Но гробовщик сам вышел на крыльцо и молча махнул Мишате рукой.

В его полутемной избе по всем углам висели маленькие пучки трав и связки чеснока, и пряный запах тут же засвербел в носу щекоткой. Икону с ликом Николая-Чудотворца тоже со всех сторон обрамляли высушенные цветы, а на потолочных балках красовались вырезанные кресты вперемешку с громовыми колесами и солнечными дисками. Простая холщовая рубаха гробовщика была расшита обильной вышивкой – видно он и дома опасался нечистой силы.