Учитель - Страница 66

– Ну? Все убедились? – спросил, наконец, Нечай, – достаточно?

– Я думаю, все ясно. Нечай Бондарев никакой не оборотень, – с облегчением вздохнул староста, – одевайся и иди с миром.

– Эй, погоди, – сказал вдруг Радей: почему-то все вокруг замолчали и он продолжил в полной тишине, – Нечай Бондарев не оборотень, теперь все с этим согласны. Но гробовщик же сказал, что Микулу убил не оборотень. Никто из нас ночью в лес не ходил, и в бане с девками не прятался, и в живых остался только он, когда Туча Ярославич оборотня ловил. Как с этим-то быть?

У старосты вытянулось лицо, Мишата сжал кулаки и беспомощно посмотрел по сторонам.

– А действительно… – пробормотал какой-то старик из переднего ряда, и вслед за ним площадь зашумела, зашепталась, и шум этот был настороженным и недобрым.

Из толпы вперед вышел шорник Сашка, который до этого помалкивал, даже близко к телеге не подходил, и попросил у старосты слова. Староста растерянно кивнул, и тот запрыгнул на телегу.

– Я рассказать хочу… – начал он, – не знаю, важно это или нет. Дочка мне рассказала… Они гадать ходили в баню…

– Да все это уже знают! – крикнули из толпы и засвистели.

– Хватит про баню!

– Поняли уже!

Сашка смутился, оглянулся на старосту, и хотел слезать вниз.

– Говори, раз начал, – велел староста.

Сашка помялся немного и продолжил:

– Нечай Бондарев пришел позже всех, когда все в бане уже были. Это раз. И выходил из бани тоже один, ненадолго, когда шаги за окном услышал. Девки испугались и заперлись. Что он там делал, они не видели. Я вот и подумал… Шаги все слышали. Может, это тот проезжий был? Ну, подглядеть за девками собирался… А Нечай Бондарев его и убил, пока его никто не видел… У него топор был, он голову запросто отрубить мог…

– Да? А может это ты потихоньку подкрался и проезжего убил? – выкрикнул кузнец, – и тоже топор взял. И тебя тоже никто не видел!

– А я-то что? Мне-то зачем? – смутился шорник.

– А Нечаю зачем?

– Так он это… По злобе… И шапку не носит…

Кузнец снова кинул шапку на землю, и шагнул к телеге:

– Вот я тоже шапку не ношу, скажешь теперь, что это я проезжему голову отрубил? А?

Сашка окончательно струхнул, хотел исчезнуть, но был слишком хорошо заметен на возвышении, поэтому ссутулился и спрятал руки за спину.

– Сашка с Тучей Ярославичем ночью не охотился, когда троих егерей убили, – подал голос Радей, – нечего напраслину на него возводить. И в лес он ночью не ходил.

Если история с оборотнем Нечая изрядно развлекала, то теперь ему стало не до смеха. Он потихоньку слез с телеги и подошел к брату – Мишата накинул ему на плечи полушубок. Наверх один за другим поднимались мужики, и речи их, у кого-то обвинительные, у кого-то – сомневающиеся, сводились к одному: никто не собирался протыкать Нечая осиновым колом, жечь или топить. Если он не оборотень, а обычный убийца, то надо везти его в город, к воеводе. Долго перетирали вопрос, кто должен судить убийцу, воевода или Туча Ярославич. Хоть Рядок и находился на вотчинной земле, но его жители холопами не были, и боярин судил их только в том случае, если речь не шла о виселице. Убийц однозначно судил воевода, мужики могли не спорить так долго, а спросить у Нечая. Он это выяснил еще будучи разбойником.

От веселья не осталось и следа. Нечай обмотал все еще кровоточащую руку полотенцем и сунул замерзшие руки в рукава. С такой постановкой вопроса соглашались почти все, наивно доверяя справедливости суда воеводы. Они снимали с себя ответственность, они не сомневались, что воевода, как заправский ясновидец, приедет и сразу поймет, кто убил Микулу и остальных. Им было невдомек, что воевода разбираться не станет. На кого мужики укажут, того и повесит, даже если Нечай под пыткой не сознается, все равно повесит. За один только шрам на скуле. Да еще помучает перед смертью, добиваясь признания. А если про шрам дознаться захочет, то, не исключено, дознается. Беглых по приметам по всему государству ищут. И неизвестно, что лучше – отправиться на виселицу или обратно в монастырь. Как ни поверни, все одно: кнут и яма или кнут и виселица.

Самое обидное, даже Мишата этого не понимал. Даже староста. Кузнец взял слово и говорил о том, что и как надо рассказывать воеводе и сам вызывался ехать со старостой в город. Он верил, что воевода снимет с Нечая все обвинения, лишь только заглянет ему в глаза.

Пожалуй, Мишата догадывался, что в город Нечаю ехать нельзя, потому что волновался: поглядывал на брата, переминался с ноги на ногу и сжимал кулаки. А потом спросил, нагнувшись к самому уху Нечая:

– Тебе к воеводе ведь нельзя? Узнают в тебе беглого?

– Конечно, – хмыкнул Нечай, – можешь не сомневаться.

Чем ближе подходило обсуждение к конкретным действиям – кто, когда и как повезет Нечая в город, на чем, связанного или свободного, что скажет воеводе – тем сильней у Нечая дрожали колени. Они ведь это сделают, и не поймут, что на самом деле сделали, уверенные в собственной правоте. Ведь не жизни они собрались его лишать, а разобраться хотели, на справедливый суд надеялись. Надо было что-нибудь придумать, но ничего умного Нечаю в голову не приходило. Мишата со всей силы стиснул его руку и шепнул:

– Бежать тебе надо, братишка… Ничего больше не остается. Я тебе денег дам, у меня есть. И твои десять рублей, и еще отложено. Ты не бойся, нищенствовать не будешь…

– Некуда мне бежать, – прошипел Нечай сквозь зубы.

Вообще-то говорить он не собирался – что толку оправдываться, все равно не поверят. Но вот так просто отправиться к воеводе и даже не попытаться что-то сделать? Нечай махнул старосте рукой, требуя слова, и тот ему кивнул. В отличие от присутствующих, Нечая когда-то учили риторике, но почему-то, оказываясь перед слушателями, он начинал волноваться, и все слова немедленно вылетали из головы. В школе признаться кому-то в своем волнении он считал для себя невозможным, поэтому частенько валял перед классом дурака, пряча смущение за нарочитой грубостью и сарказмом.